|
Про бордели в Киеве (Перегляди 5,277)
Надіслано Sema 12 Трав 2009 19:41
|
| Sema
Тоже модератор
 Offline
Повідомлення: 1208
Приєднався: 23 Лют 2006
Останнє повідомлення: 24 Лют 2019
Останній раз Online: 24 Лют 2019
|
Думал чем пустую комнату в Элькапе занять ![[??]](azbb_center/smiley/think.gif) , и вот, нарыл. ![[!]](azbb_center/smiley/eek.gif) ![[dance]](azbb_center/smiley/dance.gif)
Дочитайте хотя бы до середины. 
Легальные публичные дома (дома терпимости) стали появляться в городах Российской империи после объявления в 1843 г. организованной проституции «терпимою» (раньше за проституцию секли и высылали и Сибирь).
Зарегистрированные в полиции притоны разврата строились по немецкому образцу как «семейные дома», в которых якобы обитали «мамаши» (хозяйки или директрисы) со своими многочисленными «барышнями» (проститутками), которые по вечерам принимали «гостей» (клиентов) в общей зале дома.
Они развлекали их разговорами, пением, игрой на гитаре или пианино. Лакеи разносили угощение, и «гости» угощали «барышень» конфетами, фруктами, пирожными.
Из алкогольных напитков допускались лишь легкие вина, шампанское, но отнюдь не водка, арака или коньяк. В официальных правилах поведения, вывешивавшихся на видном месте, «барышням» запрещалось напиваться, сквернословить и скандалить.
Внешне все выглядело благопристойно и вроде бы вполне «терпимо», но на самом деле легализированная проституция ничем не отличалась от прежней, нелегальной, и служила надежным механизмом быстрого обогащения хозяев бардаков и торговцев живым товаром. Часть женщин проживали в этих домах добровольно, некоторых приводила нужда, большинство доверчивых девушек попадались в искусно расставленные сети вербовщиков. К бесправным проститутками применялись жестокие методы устрашения и принуждения. Полицейский-мемуарист Ф. Ясногурский упоминает о том, что в 1860 гг. ему было дано «секретное поручение найти во что бы то пи стало тюремное заключение, куда заточаемы были непокорные девицы содержателями публичных домов». «При открытии этой западни,— добавляет он,— старались меня купить большими деньгами, но это не удалось».
Пока власти контролировали торговлю женским телом, все публичные дома сконцентрировались в одном месте — где-нибудь подальше от людских глаз, на окраине. В разное время в городе было несколько таких зон узаконенного разврата. Перечислим их кратко:
1. Первые официально дозволенные лупаиарии, как известно, помещались в 1840 годах на Крестах.
2. При строительстве укреплений Новой Печерской крепости их перевели на Андреевский спуск. Место это для такого рода «промысла» оказалось подходящим, число публичных домов на спуске стало быстро расти. В начале 1850 годов красные фонари зажигались по вечерам чуть ли не у каждого здешнего дома, а самый большой и самый роскошный бордель планировалось воздвигнуть прямо под Андреевской церковью, там, где впоследствии па деньги купца Кокорева разбили небольшой скверик с чудным видом на Днепр и изящной чугунной беседкой. Вслед за «барышнями» и их «мамашами» на горную дорогу между Верхним и Нижним городом переместилась и вольная кабацкая жизнь со всеми ее «прелестями».
На это же время приходится и обострение вражды между двумя полухулиганскими кланами — «милитерами» (офицерами, юнкерами) и «штафирками» (студентами, молодыми чиновниками, купцами и другими гражданскими лицами). И те и другие претендовали на безраздельное господство в злачных местах города, и прежде всего — в публичных домах Андреевского спуска. Никто не хотел уступить ни одного притона без боя. Схватки происходили чуть ли не под каждым красным фонарем.
Поселившийся в Киеве в 1849 г. Н. Лесков не знал предыстории этой войны и по молодости лет не очень вникал в ее суть, но будучи участником кулачных боев на Андреевском спуске, он чутко уловил ее жестокий воинственный дух и воссоздал его в «Печерских антиках».
В его рассказах на эту тему бросаются в глаза некоторые странные детали. Например, участие в штурмах горы и в побоищах у дверей ее публичных домов порученца губернатора И. Фундуклея и доверенного лица «хозяйки Юго-Западного края» княгини Васильчиковой А. И. Друкарта.
«Не знаю,— пишет Н. Лесков,— с какого именно повода В Киеве установилась вражда не вражда, а традиционное предание о необходимости боевых отношений между студентами и вообще светской молодежью, с одной стороны, и юнкерами — с другой.
Особенно считалось необходимым «бить саперов», т. е. юнкеров саперного училища. Шло это с замечательным постоянством и заманчивостью, которая увлекала даже таких умных и прекрасных людей, как Андрей Иванович Друкарт, бывший в то время уже чиновником особых поручений при губернаторе Фундуклее.
С утра, бывало, сговаривались приходить в трактир к Kpyгy или Бурхарту, где поджидались саперные юнкера, и там «их бить». Иногда для этого выезжали на дубе, или пешком отправлялись за мост к Резанову, или на Подол, к Каткову, и там «бились». Порою с обеих сторон были жертвы, т. е. не убитые, но довольно сильно побитые, а война все упорствовала, не уставала и грозила быть такою же хронической, как война Кавказская.
Но случилось, что в одной стычке юнкеров (сделавших вылазку из урочища Кожемяки) со статской партией (спускавшейся от церкви св. Андрея) находился Кассель (знаменитый киевский купец-богатырь.— А. М.). Будучи призван к участию в битве, Иван Филиппыч один положил на землю всех неприятелей, а потом заодно и всех своих союзников. В пылу битвы он не мог успокоиться, пока не увидел вокруг себя всех «полегшими». Это было так не по сердцу для обеих воюющих сторон, что с этим разом битвы прекратились».
Лесков здесь не совсем точен. Окончание войны «милитеров» и студентов припадает уже на время Крымской войны, когда в конце 1854 года студенты организовали настоящий штурм Андреевского спуска, избили и изгнали с него всех военных, а публичные дома, где ранее тс господствовали, облили керосином и сожгли дотла.
Добродушный и снисходительный князь И. Васильчиков при виде такого невиданного безобразия пришел в ярость и бросил вождей студенческих банд в казематы. Но студенты не думали освобождать оккупированные ими публичные дома. В знак протеста против репрессий генерал-губернатора часть казеннокоштных оставили общежитие в университете и перебрались в номера своих подружек на Андреевской горе.
Начальник края пригрозил им увольнением, но добился лишь того, что и те студенты, которые всерьез занимались наукой и имели довольно туманное представление о домах узаконенного разврата, в знак солидарности со «штурмовиками» с Андреевской горы тоже перестали ночевать в студенческом общежитии. Последовали новые аресты. Но, в конце концов, победили студенты.
После Крымской войны они еще долго господствовали в домах терпимости, восполняя скудость имеющихся в их распоряжении материальных средств сплоченным коллективным кулаком. Если случалось, что какого-нибудь зарвавшегося юнца выбрасывали из публичного дома или трактира сомнительной репутации, он тут же мчался к вождям своей корпорации с заявлением об «оскорблении чести студента».
Приговор над «провинившимся» злачным местом выносился немедленно и так же быстро исполнялся всеми членами студенческой корпорации. Вооруженные дубинами, плетками и кастетами студенты с наступлением темноты врывались в залу для гостей, ловили и били проституток, ломали мебель, обливали ковры керосином и до прибытия полиции успевали растащить горящий дом баграми.
Безобразия на Андреевском спуске постоянно досаждали киевским властям. Паперть Андреевской церкви уже много десятилетий служила визитной карточкой города. Каждый приезжий считал своим долгом побывать прежде всего здесь. Однако, поднявшись на паперть храма, гости города видели перед собой не только замечательные пейзажи, но и неприглядные сцены у многочисленных борделей.
В 1854 году, в разгар штурма и оккупации горы, в городе поселился известный писатель, автор знаменитых в свое время «Путешествий по святым местам» камергер и статский генерал Андрей Николаевич Муравьев. Он давно мечтал жить поблизости Андреевской церкви и, купив против нее обширную усадьбу, не сразу разобрался, куда собственно он попал. Присмотревшись к окружающему, он пришел в ужас:
«Как только решился я поселиться в Киеве под сению моего ангела Первозванного Андрея,— вспоминал он,— и начал устроить свою усадьбу против его церкви, я невольно обратил внимание на материальный и нравственный упадок, в котором находился сей чудный храм великого зодчего Растрелли и вся окружающая его местность [...] Но еще ужаснее была нищета иного рода, обратившая в посмеяние самое имя Андреевской горы; честные люди не могли на ней селиться, потому что вся она, от верха донизу, была усеяна так называемыми домами терпимости, где всякую ночь происходили буйства при неистовых криках и смрадных песнях [...] Было даже предположение, к счастью уже отклоненное, построить главный притон развратов подле самой церкви на урочище, которое отняли у клириков. Мог ли я оставаться равнодушным при таком беззаконии по уважении моем к святыне?»
Объединившись с князем И. Васильчиковым и заручившись поддержкой цесаревича, будущего царя Александра III, писатель добился устранения публичных домов с Андреевского спуска. «В продолжение одного года (т. е. в 1855— 1856 годах.— А. М.),— писал А. Муравьев,— постепенно закрывались один за другим все дома беззаконной терпимости, так что совершенно от них очистилась гора, окруженная обителями и церквями».
3. Следуя опыту многих европейских столиц, где к середине 1850 гг. проституция была полностью вытеснена с центральных улиц и корсо (мест массовых гуляний) на бульвары, киевские власти отвели под публичные дома, изгнанные с Андреевской горы, левую, слабо заселенную сторону Подольской канавы. Как говорили тогда киевляне, Муравьев «выселил падших дев на Подол — за Канаву».
Свою любимую улицу он спас, но бульвар на Канаве, которым еще недавно так гордились подоляне, вскоре изменился до неузнаваемости. Он опустел, в саму речку снова стали сбрасывать всякий сор и спускать нечистоты. У подъездов многих домов появились красные фонари. «Порядочному человеку,— жаловался в 1867 г. один из корреспондентов «Киевлянина»,— а тем более порядочной женщине стало неудобно ходить по надканавным бульварам». Основной контингент «гостей» в дорогих заведениях на Канаве составляли офицеры и приказчики с деньгами.
Другая часть лупанариев с Андреевской горы оказалась в районе киевского «Латинского квартала», т. е. в местах наиболее плотного расселения студентов. Более всего раздражали и возмущали горожан публичные дома на Малой Васильковской улице (теперь — Шота Руставели), названной одним из местных газетчиков «улицей сирен».
Можно предполагать, что именно здесь, а не на подольской Канаве находился тогда центр ночной жизни города. Быт этой зоны узаконенного разврата подробно описан в одном из очерков «Киевлянина» 1864 года:
«С наступлением сумерек комнаты ярко освещены, у ворот или просто у угла крыши зажигается фонарь, для того чтобы издали виден был пункт притона, и открытая оргия начинается вакхальными песнями и танцами при звуках флейт и труб [...] И это бешеное пиршество продолжается не час и не два, а целую ночь, и даже утром до восхода солнца. Песни и звуки музыки не умолкают и нередко сливаются со звуками лаврских колоколов.
Присутствующим душно и с открытыми окнами, а летние вечера, ночи и утра бывают чудно хороши — и тогда по всему протяжению улицы вы встречаете целые банды сирен, распевающих гимны собственного сочинения».
4. Колонии проституток на Подоле и в районе «Латинского квартала» благополучно просуществовали 30 лет, по в мае 1885 года над ними грянул гром. Стряслось нечто ужасное и непоправимое.
В одно из «заведений» Нового Строения повадилось наведываться некое сановное лицо, занимавшее первейший пост в губернской администрации. (Из соображений этического плана назовем лишь его инициалы: С. Н. Г.-Л. ). В один из майских вечеров этот сановник также находился в полюбившимся ему публичном доме и, к ужасу «барышень» и их «мамаши», скоропостижно скончался в объятиях одной из искусных мастериц своего дела.
Разразился неслыханный скандал. По городу поползли безобразные слухи. Пресса безмолвствовала. Перепуганная губернская администрация сделала к тому же грубую ошибку, приказав воспитанницам пансиона графини Левашовой присутствовать на похоронах своего блудливого патрона, чтобы придать событию некую благообразную внешность. Брожение умов достигло высшего предела.
Разъяренный стечением этих нелепых и удивительно безобразных обстоятельств, вспыльчивый и скорый на расправу генерал-губернатор Дрентельн приказал немедленно истребить все гнезда разврата в центре города, а их обитательниц запроторить на какую-нибудь отдаленную окраину.
Пока администрация раздумывала над приказом начальника края, последовала завершающая сцена этой неблаговидной истории. Жители Ямской улицы заявили чиновникам губернского правления о готовности отдать свои усадьбы изгоняемым из центра публичным домам, рассчитывая разжиться на высокой арендной плате.
В пересказе редакции газ. «Киевлянин» это беспрецедентное по своему цинизму прошение выглядело так:
«Так как вы будете в затруднении, куда перевести дома терпимости с Эспланадной улицы, а по закону они должны быть на окраине города, то посему мы, жители Ямской улицы, заявляем, что наша улица вполне подходит под дома терпимости. Переселите их к нам, и паше благосостояние этим улучшится, потому что иод такие дома квартиры идут подороже. Мы же теперь не имеем никаких доходов, а налоги и городские потребности уплачиваются нами наравне с жителями центральной части Киева».
Дикая выходка обывателей Ямы стала предметом всеобщего осмеяния. Но сами они хорошо знали, на что идут. Многие из них, спрятав в карман свою совесть и стыд, неплохо нажились на несчастных проститутках.
Сама Ямская вскоре преобразилась до неузнаваемости, похорошела, приукрасилась, обстроилась добротными деревянными домами в "допетровском стиле". У нее был такой ухоженный, нарядный вид, будто здесь действительно царил вечный праздник.
Что же на самом деле творилось в этом новом центре ночной жизни города, хорошо известно всем благодаря повести А. Куприна «Яма».
Каждый вечер (за исключением последних дней Страстной недели и кануна Благовещения, когда публичные дома закрывались) сюда со всего города стекались тысячи мужчин, и 400 проституток, населявших 30 с лишком притонов, встречали их с вином и музыкой, как «гостей», создавая пьяную иллюзию веселья и шумного наслаждения жизнью. Видевший Яму в период ее расцвета А. Куприн писал:
«До самого утра сотни и тысячи мужчин подымаются и спускаются по этим лестницам [...] Приходят свободно и Просто, как в ресторан или па вокзал, сидят, курят, пьют, судорожно притворяются веселыми, танцуют, выделывают гнусные телодвижения, имитирующие акт половой любви. Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают любую женщину и знают наперед, что никогда не встретят отказа. Нетерпеливо платят вперед деньга и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств — таинство зарождения новой жизни. И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желания, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же словами и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале».
Яма была детищем эпохи увлечения деньгами и покупаемыми за них благами и удовольствиями. Платный разврат стал символом новых для патриархального Киева буржуазных отношений, вызывавших у старых киевлян, видевших на своем веку кое-что получше этой позолоченной грязи, глубокое отвращение. Но тем не менее морально опустошенное общество уже не находило в себе сил бороться с кучкою дельцов, наживавших громадные деньги на легальных домах разврата.
В отличие от Крестов, Канавы и заведений Нового Строения, Яма никогда не подвергалась гонениям со стороны властей, хотя многие киевляне, читавшие Куприна, до сих пор считают, что она «исчезла» после того, как местная администрация «в один прекрасный день взяла и разорила дотла старинное, насиженное, ею же созданное гнездо узаконенной проституции».
«Быструю и скандальную гибель» Ямы выдумал сам Куприн, не найдя иного эффектного конца для своей повести. На самом же деле Яма никуда не «исчезала». Она просто захирела, не выдержан конкуренции со многими притонами, появившимися повсеместно по всему городу после революции 1905 г., и упоминается в позднейших записках и мемуарах как улица захудалых, дрянных «заведений», рассчитанных на самую непритязательную публику.
В таком виде она и влачила свое жалкое существование, пока сами же разбогатевшие на торговле похотью и развратом ямские домовладельцы не потребовали закрыть оставшиеся здесь грязные притоны, а саму опозоренную улицу переименовать и назвать как-нибудь получше, например, именем поэта В. А. Жуковского, некогда приезжавшего с наследником престола в Киев и посвятившего его романтическим пейзажам немало вдохновенных строк в поэме «Двенадцать спящих дев».
На переименование одиозной улицы дума пошла легко, но светлое имя поэта марать не пожелала и, памятуя позорное поведение ямчан в 1885 г., пожаловала их улице ненавистное для каждого киевлянина имя Батыя. Так она и называлась когда-то Батыевской улицей.
Источник: "Малая энциклопедия киевской старины", К., "Довіра", 2005 г.
Добре робиш - добре буде
|
Powered by AZbb 1.1.01 © 2004-2006 AZ
 In: 0.014 sec |
|
![[Valid XHTML 1.0]](azbb_center/common/valid-xhtml10.png)
![[Valid CSS]](azbb_center/common/valid-css.png)
![[Valid RSS]](azbb_center/common/valid-rss.png)
![[Unicode Encoded]](azbb_center/common/utf8.png)
Цитовано з: Sema
![[lol]](azbb_center/smiley/lol.gif)
![[allah]](azbb_center/smiley/alah.gif)
ГОРЯЩИЕ УГЛИ УКАЖУТ ДОРОГУ!!!! 
Переглядають цю сторінку: 1 [1 Гість]